Немногие взлетали к славе так стремительно, как Муслим Магомаев. Ему было 20 лет, когда он покорил Москву, выступив в Кремлевском Дворце съездов на концерте по случаю Декады культуры и искусства Азербайджана. Екатерина Фурцева и оперный певец Иван Козловский, сидевшие в правительственной ложе, были вне себя от восхищения. Фурцева все повторяла: «Наконец-то у нас появился настоящий баритон!» Баритон еще и был хорош собой, обладал эффектной восточной внешностью, — и от него быстро начали сходить с ума девушки по всему Советскому Союзу.
В 21 год он уже дал первый сольный концерт, и не где-нибудь, а сразу в Московской филармонии. На это выступление было не прорваться. И с тех пор слава Муслима Магометовича не гасла. Через десять лет после первого сольника, едва разменяв четвертый десяток, он уже был народным артистом СССР. С наплывом поклонников и поклонниц в залах едва справлялась конная милиция. Правительственные концерты и «Песни года» без него практически не обходились. И после распада СССР, и в XXI веке он пользовался всеобщим уважением. А умер до обидного рано — в 66 лет, от сердечной недостаточности, на руках у жены Тамары Синявской. Это случилось в октябре 2008 года. И для людей, родившихся в 60-е — 80-е годы, стало шоком: нам почему-то казалось, что Магомаев был и будет всегда.
КАК ОН СЛОМАЛ СКРИПКУ АМАТИ
Он родился в Баку 17 августа 1942 года, и всегда подчеркивал, что очень любит свою родину (но неизменно добавлял: «Азербайджан — мой отец, Россия — моя мать»). С этнической же принадлежностью определиться было не так просто: его дед по материнской линии был чистокровным турком, а бабушка — наполовину адыгейкой, наполовину русской. А прадед по отцовской линии жил в Грозном (из-за чего, например, знаменитый танцовщик Махмуд Эсамбаев считал Магомаева чеченцем).
Отца Муслим почти не помнил. Тот ушел на фронт (хотя мог обеспечить себе бронь и отсидеться дома) и погиб недалеко от Берлина за девять дней до конца войны. А мать с тех пор томила «охота к перемене мест»: она была актрисой, путешествовала, ездила то в родной Майкоп, то в Москву на «артистическую биржу», потом надолго задерживалась в Вышнем Волочке, в Чимкенте, в Мурманске… В общем, так вышло, что Муслима в детстве воспитывал главным образом дядя, брат отца, Джамал-эддин Муслимович.
Семья была музыкальной: достаточно сказать, что у деда, скрипача, дирижера и оперного композитора, была скрипка Амати (которую внук в детстве разломал, чтобы посмотреть, что там внутри). Муслима учили музыке с детства — планировалось, что он станет пианистом. Но уже в школе у него прорезался такой голос, что все, слышавшие его, ахали. После ломки он оформился в красивый баритон (прослушивая свои записи на соседском магнитофоне, четырнадцатилетний Магомаев не мог поверить, что все это только что спел он сам: с пленки звучал голос взрослого мужчины). Все дальнейшие разговоры о его вокале сводились только к тому, как бы его не испортить. Одни, опасаясь загубить дарование, запрещали Муслиму много петь, другие, наоборот, его поощряли, третьи настаивали, что петь надо потише, четвертые — что погромче…
По иронии судьбы, доказывать, что у него есть талант, приходилось только одной категории граждан: состоявшимся оперным певцам, звездам Большого театра. Сначала одна примадонна пренебрежительно сказала: «Голос есть, и не более того». Потом какой-то баритон фыркнул: «В консерваторию ему не надо. Пусть едет в свой Азербайджан»… При виде молодого конкурента профессионалы неожиданно глохли.
Так или иначе, в 19 лет Магомаев уже отправился в первую заграничную поездку — в Хельсинки, на фестиваль молодежи и студентов, и по ее итогам удостоился отдельной публикации в «Огоньке». А после кремлевского триумфа в 1963 году (тогда Магомаева пригласили на вечеринку, где были Хрущев и все советское руководство — огромная честь для начинающего певца!) культурное начальство во главе с Фурцевой чуть ли не силой пыталось засунуть его на стажировку в труппу Большого театра. Но он наотрез отказался, понимая, с каким количеством интриг придется столкнуться. И в результате его послали на стажировку не в Большой, а в миланский оперный театр «Ла Скала». (Опять же, чуть ли не единственной, кто выступал против, была прима Большого — знаменитая Ирина Архипова).
С помощью своего фантастического голоса Магомаев сумел «раскрутиться» не только в СССР, но и в Европе. В 60-е он с другими советскими артистами выступал в парижской «Олимпии», и, учитывая бешеный успех, выпавший именно на его долю, ему предложили на год остаться во Франции. Увы, это было невозможно — тем более, выяснилось, что в Швейцарии у Магомаева есть состоятельные родственники (в компетентных органах опасались, что он может переехать к ним навсегда). Фурцева тогда официально заявила, что Магомаев незаменим, когда речь идет о правительственных концертах, и потому надолго задержаться за границей не в состоянии.
Его слава могла быть еще больше, если бы он чаще снимался в кино. А ему предлагали очень выигрышные роли: например, режиссер Александр Зархи видел его в роли Вронского в «Анне Карениной». Ее в конце концов сыграл Василий Лановой, а Магомаев отказался даже от проб. Считал, что такую роль должен играть профессионал, а не дилетант (позже он добавлял, что эксперименты любит только в музыке). По тем же причинам не стал он сниматься и в «Земле Санникова» (роль ушла к Вацлаву Дворжецкому). Леонид Гайдай звал его на роль Остапа Бендера в «12 стульев» — но Магомаев, во-первых, относился к тем немногим людям, кто не понимает юмора Ильфа и Петрова, а во-вторых, опасался, что образ Бендера «приклеится» к нему на долгие годы («Представьте себе такое: выходит на сцену Кремлевского Дворца певец Муслим Магомаев, а по залу шум: «Бендер, Остап Бендер из Баку!»)…
В общем, его единственной киноролью стал великий средневековый поэт и философ Низами в одноименной биографической картине. Идея пригласить Магомаева пришла к режиссеру Эльдару Кулиеву во время спиритического сеанса. Специально приглашенный на дачу экстрасенс вызвал дух Низами, спросил «Кого ты, досточтимый шейх, хотел бы видеть в качестве исполнителя?», и тарелки на столе закрутились, когда прозвучало имя певца. Осторожно взвесив все «за» и «против», Магомаев согласился. Но, похоже, большой радости ему этот опыт не принес — тем более, что на экране его озвучивал Вячеслав Тихонов, чей голос не особо удачно сочетался с внешностью Низами-Магомаева.
«ТВИСТ? О МОСКВЕ?! УБРАТЬ!!!»
Некоторых в Магомаеве раздражало то, что он своим оперным баритоном исполняет эстрадные песенки. Конечно, народ от них был в восторге, и Фурцева грудью вставала на его защиту, указывая, что певец все равно пропагандирует среди населения оперные арии: «Ведь приходят на Магомаева люди, которые хотят слушать эстраду, а он им в первом отделении еще и классику!» И, тем не менее, со шлягерами было связано немало неприятностей.
В 60-е специально для Магомаева их стал писать великий советский композитор Арно Бабаджанян. «Лучший город Земли», их первый совместный суперхит, был вдохновлен твистом Адриано Челентано «24 000 поцелуев» (Магомаев привозил из-за границы пластинки в чудовищных количествах, и сам поставил Бабаджаняну эту песню). Невинная композиция о Москве с ходу резко не понравилась Хрущеву. Как вспоминал Магомаев, окружение главы государства, относившееся к современным ритмам с подозрением, «оповестило его об этой «крамоле». Уже предубежденный против этой песни, он услышал ее по радиостанции «Юность». «Что? Твист? О Москве?!! Снять!!!» А через некоторое время сняли Хрущева — отправили на пенсию «по собственному желанию». Леонид Дербенев пришел на радио и сказал шутливо в редакции: «Ну вот, Магомаев сделал все, что мог. Хрущева сняли. Будете теперь давать нашу песню в эфир?»
Потом проблемы возникли с «Королевой красоты». Сын Бабаджаняна рассказывал, что читатели «Советской культуры» признали ее лучшей песней года. Но в Союзе композиторов это вызвало скандал. «Устроили собрание, на котором члены правления союза стали наперебой возмущаться: «Как мы могли такое допустить! Работа с молодежью ведется из рук вон плохо! В противном случае чем объяснить, что лучшей песней признан какой-то твист?» А когда слово взял Никита Богословский, то сказал примерно следующее: «Я знаю двух Бабаджанянов. Одного, который пишет серьезную камерно-симфоническую музыку, уважаю. А другой, автор дешевеньких твистов и шейков, мне совсем не близок». Папа, до того хранивший молчание, не выдержал: «А я знаю таких композиторов, которые лучше говорят, чем музыку сочиняют!»
Сотрудничество продолжалось много лет, причем Магомаев, говоря о песнях, словно бы скромно отодвигал себя на второй план. Например, про «Чертово колесо» вспоминал: «Как-то позвонил мне Арно и говорит: приходи, есть потрясающая песня. Прихожу. Нам ее показывает сам [Евгений] Евтушенко (автор текста. — Ред.). Поет, пляшет… Это все мог придумать только он. Что тут мое? Только удачное исполнение»…
Увы, дружба закончилась в одночасье, причем довольно нелепым образом. Бабаджаняна спросили в интервью, кто из исполнителей его песен ему ближе всего. Он старательно перечислил всех певцов, в том числе совсем малоизвестных, а про Магомаева, впрямую ассоциировавшегося с его главными шлягерами, «забыл». И Муслим Магометович всерьез обиделся на композитора. Он прочитал интервью прямо во время записи очередной бабаджаняновской песни, и едва нашел в себе силы довести работу до конца. Жена Бабаджаняна потом звонила Магомаеву, извинялась, сваливала всю вину на журналиста, записывавшего слова мужа. Но певец ей не поверил…
Своего рода примирение случилось только после смерти Арно Бабаджаняна, когда Роберт Рождественский сочинил стихи на одну из его мелодий, написанную для балета. Получился знаменитый «Ноктюрн» («А между мною и тобой — века, мгновенья и года, сны и облака…») Первым исполнителем «Ноктюрна» стал Иосиф Кобзон, но вскоре она стала визитной карточкой Магомаева.
В сентябре этого года кинокарьере Натальи Селезнёвой исполнилось 70 лет!